ЛЕРМОНТОВ-ПЕРЕВОДЧИК

Михаил Лермонтов впервые обратился к художественному переводу в 1829 году (четырнадцатилетним). Его первым опытом в данной области стали «Три ведьмы»; Лермонтов перевел сцену из «Макбета» (но не из трагедии Шекспира, а из адаптации Шиллера). Это была сцена 4 I акта. Лермонтов не смог передать многое из того, что имелось в оригинале; в переводе не рифмуются вторая и четвертая строки, что приводит к диссонансу, поскольку остальные строки рифмуются (кроме того, отсутствие рифмы в четных строках – если зарифмованы нечетные - всегда вызывает диссонанс). Обращает на себе внимание рифма «иду – берегу»[1]. Подобные рифмы отсутствовали у Шиллера, но были характерны для английской поэзии времен Шекспира (рифма строится только на завершающей строку ударной гласной). Правда, в третьей сцене акта I у Шекспира (соответствующей сцене 4 у Шиллера) использованы как раз точные рифмы. Известно, что Лермонтов выучил английский благодаря своему гувернеру Уиндсону и уже читал произведения Шекспира в оригинале (однако пьесы последнего написаны по большей части белым стихом и вряд ли Лермонтов читал сонеты, где упомянутые рифмы встречаются часто). В русской поэзии они считались и считаются плохими; вероятно, произошло совпадение – не все рифмы в ранней поэзии Лермонтова хороши (например, в его первой поэме «Черкесы» есть такая как «сидит – жить»[2]).

У Лермонтова отсутствуют три начальные (однострочные) реплики всех ведьм, а также три последние строки в монологе Первой ведьмы, - он сохранил только ее рассказ о рыбаке. Двенадцатая и тридцать вторая строки в переводе Лермонтова не имеют ничего общего с оригиналом (здесь стоит, правда, не без ехидства заметить, что у многих современных, причем маститых переводчиков в поэтическом фрагменте такого размера можно найти и больше строк, не имеющих общего с оригиналом).

Затем Лермонтов перевел стихотворение Шиллера An Emma под названием «К Нине» (в 1819 году Жуковский перевел его, не изменяя имени, под названием «К Эмме», и то же самое сделал в 1834-м Иван Козлов). Жуковский не оказал здесь никакого влияния. Т. Фрёберг писал, что в переводе Лермонтова «мы слышим подлинного Шиллера, настолько подлинного, насколько поэт вообще может явиться подлинным под чужим покровом»[3]. Эта необычайно высокая оценка очень далека от действительности. Лермонтов как раз часто отходил от оригинала – в первую очередь, когда заканчивал строки и возникала проблема рифмовки (такое происходит до сих пор – и далеко не только у начинающих переводчиков). Строку Aber ach! du lebst in Licht… («Но ах! Ты живешь среди света…»; у Жуковского – «Ты живешь в сиянье дня!»)[4] Лермонтов перевел как «Но увы! ты любишь свет…»[5]. Поскольку и этот перевод Лермонтова, и «Три ведьмы» показывают хорошее знание немецкого, невозможно предположить, что он не знал: немецкое слово licht не имеет того омонима, которое имеет русское «свет». Не мог он и перепутать глаголы leben («жить») и lieben («любить»). Остается сделать вывод – юный Лермонтов внес уже во второй свой перевод элементы абсолютно оригинального стихотворения (в дальнейшем есть и упоминание волнующей «бури света»[6]), проигнорировав противопоставление Шиллером света жизни тьме смерти.

«Встреча» - перевод первых двух октав одноименного стихотворения Шиллера. Больше всего Лермонтов отошел от оригинала в последних строках первой октавы, заменив крылья на пальцы, ударившие по струнам, как молнии.

Хотя «Баллада» («Над морем красавица-дева сидит…») и была включена в собрание 1863 года «Шиллер в переводе русских писателей», в ней просто использованы сюжетные линии баллад Шиллера «Ныряльщик» (более известным у нас под придуманным Жуковским названием «Кубок») и «Перчатка». Поэтому «Баллада» не имеет отношения к теме моей статьи.

Вскоре Лермонтов перевел «Перчатку». Он пропустил большой фрагмент из одиннадцати строк и маленький из трех, а также еще одну строку. Три строки лермонтовского перевода, напротив, не имеют никаких соответствий в оригинале.    

Неровный размер оригинала Лермонтов передал неровным размером перевода (хотя, переводя сцену из шиллеровского «Макбета», также написанную неровно, Лермонтов использовал четырехстопный и – обращаясь к более коротким строкам Шиллера – трехстопный ямб). Шиллер в «Перчатке» опирался на ямб, Лермонтов же в своем переводе – на амфибрахий, используя больше стихотворных размеров, чем в оригинале.

Через два года был сделан и опубликован перевод Жуковского, написанный разными по длине строками ямба, так называемым вольным ямбом, который уже достаточно давно использовался в русских баснях, а потом и в русской драматургии. В переводе Лермонтова обращение рыцаря к даме, как и в оригинале, составляет предпоследнюю строку, а не завершает балладу в последней, как у Жуковского.

Двустишие Шиллера Das Kind in der Wiege в оригинале – «Счастливый грудной ребенок! Тебе колыбель пока еще бесконечный простор. / Станешь мужчиной, и   тебе сделается тесным бесконечный мир», в переводе Лермонтова («Дитя в люльке») – «Счастлив ребенок! и в люльке просторно ему; но дай время / Сделаться мужем, и тесен покажется мир»[7]. (Насколько естественно было в то время использование слова «муж» в значении «мужчина» доказывают знаменитые слова Марины Мнишек из пушкинского «Бориса Годунова» «…Я слышу речь не мальчика, но мужа»[8]).

Т. Фрёберг, который так восхищался вольной вариацией «К Нине», написал, что этот, достаточно точный (и самый точный, на мой взгляд, из сделанных Лермонтовым) перевод «бледнее оригинала, так как столь усиливающее антитезу двукратное unendlich передано Лермонтовым неполно»[9].  Слово «бесконечный» (именно так переводится с немецкого прилагательное unendlich) есть у неизвестного автора, который опубликовал свой перевод в том же году под инициалами Г. С. в альманахе «Венок граций». Но есть только во второй строке, то есть двукратное повторение все равно отсутствует. И Лермонтов, и Г. С., и издавший перевод в 1835-м М. Деларю перевели первую строку гекзаметром, а вторую – пятистопным дактилем (в оригинале первая строка действительно написана гекзаметром, однако вторая – пентаметром). Последующие переводчики отразили этот комбинированный античный размер (элегический диптих), а Михаил Михайлов (чей перевод называется «Ребенок в колыбели») дважды повторил слово «бесконечный».             

Стихотворение Шиллера An* («К*) в оригинале звучит так: «Раздели со мной то, что ты знаешь; я буду благодарен. / Но ты отдаешь мне самого себя; с этим пощади меня, друг»[10]. Двустишие, написанное античным размером, Лермонтов перевел как четверостишие, написанное четырехстопным ямбом («Делись со мною тем, что знаешь, / И благодарен буду я. / Но ты мне душу предлагаешь: / На кой мне чёрт душа твоя!..»)[11]. С необычайной точностью переведя первую строку, в начале второй (у него – в третьей строке) Лермонтов был уже не так точен, а в конце своего перевода заменил иронию оригинала на резкость.

Переводя в 1829 году только Шиллера, в дальнейшем Лермонтов не обращался к его творчеству.

В 1830-м Лермонтов сильно увлекся поэзией Байрона, и тогда же впервые перевел его стихотворение. Это не «Еврейская мелодия» («Я видал иногда, как ночная звезда…»), лишь навеянная стихотворением Байрона Sun of the sleepless! melancholy star!.. из цикла последнего «Еврейские мелодии» (есть также общее с As a beam o’er the face of the waters may glow… из сборника Томаса Мура «Ирландские мелодии») . Это перевод Farewell! If ever fondest prayer…

Перевод достаточно точен, хотя и упрощает оригинал (например, первые четыре строки у Байрона: «Прощай! Если всегда самая нежная молитва / О благе кого-то другого поднимается высоко, / Моя не потеряется в воздухе, / Но унесет твое имя за небо», у Лермонтова: «Прости! Коль могут к небесам / Взлетать молитвы о других, / Моя молитва будет там / И даже улетит за них»[12]; здесь надо отметить, что слова «прощай» и «прости» были тогда близки друг к другу – это отразилось и в переводе И. Козловым другого стихотворения Байрона). Кроме того, Лермонтов не передал сложного сочетания рифм (ababbcbc bdbddcdc; чего, впрочем, не сделали и последующие переводчики).

Начало второго восьмистишия (у Байрона: «Эти уста немы, эти глаза сухи; / Но в моей груди и в моем мозгу / Проснулись боли, что не проходят, / Мысль, что никогда снова не уснет»[13]) Лермонтов вначале перевел как «Уста молчат, засох мой взор, / Но подавили грудь и ум / Непроходимых мук собор / С толпой неусыпимых дум»[14]. Очень сильный отход от оригинала, создание образа собора мук с толпой дум привели к единственной замене в первоначальном переводе целой строфы (у Лермонтова это действительно строфа, а не часть восьмистишия, хотя единственный пробел после восьмой строки он сохранил): «Нет слез в очах, уста молчат, / От тайных дум томится грудь, / И эти думы вечный яд,  - / Им не пройти, им не уснуть»[15].      

В финале поэмы 1830 года «Последний сын вольности» Лермонтов перевел на английский две строки из «Руслана и Людмилы» Пушкина («Дела давно минувших дней, / Преданья старины глубокой»), почему-то поменяв их местами (A tale of the times of old!.. / The deeds of days of other years!..)[16].

В том же году Лермонтов перевел четверостишие из стихотворения Роберта Бёрнса  Parting song to Clarinda, эпиграф к поэме Байрона The Bride of Abydos. Оставшись недоволен этим переводом, Лермонтов перечеркнул его и сделал окончательную редакцию только через два года, изменив вторую половину. До сих пор существующая версия о том, что Лермонтов допустил ошибку, считая, что английское kindly означает не «нежно», а «по-детски» (из-за сходства с немецким kind – ребенок, дитя) совершенно не представляется убедительной. Первая строка («Если б мы не дети были…») сохранилась и в редакции 1832 года, когда Лермонтов, скорее всего, уже знал оба языка в совершенстве. Упомянутое сходство, видимо, привело его к мысли внести свое в первую строку. Перевод второй и третьей строк очень точен, четвертой – достаточно точен.

Сделанные в 1830 году Лермонтовым прозаические переводы стихотворений Байрона Napoleon’s Farewell и Darkness, видимо, показывают, что он намеревался сделать и поэтические их переводы (это же относится к прозаическому переводу через год стихотворения немецкого поэта Иоганна Гермеса Dir folgen meine thränen…). Лермонтов сделал прозаический перевод довольно большого начального фрагмента поэмы Байрона «Гяур», но в другой поэме Байрона («Беппо») перевел прозой только первую строфу. Судя по всему, Лермонтов отказался от идеи переводить поэмы; не появились и поэтические переводы упомянутых стихотворений.     

Первая строка стихотворения 1832 года «Время сердцу быть в покое…» - точный перевод первой строки стихотворения Байрона On this day I complete my thirty-sixth year (‘Tis time this heart should be unmoved…)[17] , следующие три строки Лермонтова по смыслу близки ко второй строке Байрона; затем какое-либо сходство прекращается. Похожее наблюдается в «Балладе (С немецкого)» (написанной в том же году), где первые две строки – перевод первых двух строк немецкой народной песни Die drei Ritter, а дальнейший текст стихотворения не имеет отношения к тексту песни. Можно предположить (особенно во втором случае), что Лермонтов хотел сделать перевод, но в итоге получилось оригинальное стихотворение.

В 1832 году Лермонтов вольно перевел пятую песнь поэмы Байрона «Мазепа».

Снова Лермонтов обратился к переводу только через четыре года. Правда, «Умирающий гладиатор» нельзя назвать переводом. Свободно пересказав три строфы (139 – 141) четвертой песни поэмы Байрона «Паломничество Чайльд-Гарольда», а также стихотворение Шарля-Жюльена Шандолле «Гладиатор» (к которому даже ближе и содержанием, и шестистопным, а не пятистопным, как у Байрона, ямбом лермонтовское стихотворение), затем Лермонтов перешел к собственным славянофильским размышлениям о европейском мире. Зато «Еврейская мелодия (Из Байрона)» - это действительно перевод стихотворения My soul is dark – Oh! Quickly string… (цикл Hebrew Melodies). Стихотворение Байрона целиком написано четырехстопным ямбом, тогда как Лермонтов чередовал шестистопный ямб с четырехстопным (и один раз – с трехстопным). Первая строфа у Байрона: «Моя душа мрачна. – О! Быстро натяни струны / Арфы, которую я еще могу слушать; / И пусть твои мягкие пальцы пошлют / Эти нежные звуки моему слуху», у Лермонтова: «Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей! / Вот арфа золотая: / Пускай персты твои, промчавшися по ней, / Пробудят в струнах звуки рая». Перевод, как можно заметить, очень вольный. Это продолжается и дальше; более-менее точно Лермонтов перевел только две строки – «Я говорю тебе, я слез хочу, певец, / Иль разорвется грудь от муки» (в оригинале: «Я говорю тебе, певец, я должен плакать, / Иначе это скорбное сердце разобьется»). Но «певец» рифмуется со словосочетанием «как мой венец», которого не было у Байрона; соединение этого словосочетания со следующей строкой («Как мой венец, / Мне тягостны веселья звуки») не имеет к оригиналу никакого отношения. Завершающее перевод сравнение («…Как кубок смерти, яда полный»), уже не вызвано проблемами рифмовки и принадлежит только Лермонтову[18].

В 1836 году Лермонтов также перевел стихотворение Байрона Lines written in an album, at Malta. Этот перевод гораздо ближе к оригиналу, сохранен и четырехстопный ямб, но гробница стала не холодной, а одинокой, страница – не одинокой, а бледной, взор – милым, а не задумчивым. Вторая строфа состоит не из четырех строк, как у Байрона, а из пяти; дополнительную строку Лермонтов добавил, переводя первые две. Завершающие стихотворение строки переведены достаточно точно (у Байрона: «…Размышляй обо мне, как о мертвом, / И думай, что мое сердце похоронено здесь», у Лермонтова: «…То думай, что его уж нет, / Что сердце здесь похоронил он»[19]). Главный недостаток – замена первого лица на третье (этого не делали ранее переводившие данное стихотворение Байрона Вяземский, Козлов, Тютчев).

Некоторые мотивы Lines written in an album, at Malta Лермонтов использовал во второй части своего стихотворения 1830 года «В альбом» («Нет! – Я не требую вниманья…»).

В 1838 году Лермонтов перевел «Вид гор из степей Козлова» Мицкевича (цикл «Крымские сонеты»). Не зная польского, он пользовался подстрочником, а также опирался на перевод Ивана Козлова (буквально не повторив его ошибки и не переведя слово luna, означающее «зарево»,  как «луна»; однако появилась «полночная лампада»). Тем не менее, в отличие от предшественника, Лермонтов дважды упомянул Аллаха (Козлов – один раз и как Алла’), упомянул, как и в оригинале, ангелов, а не «духо’в»,  Див. Но у Лермонтова, как и у Козлова, слова Пилигрима состоят из четырнадцати строк (а не из восьми строк октавы Мицкевича), что уже не позволяло переведенному стихотворению стать сонетом. Шесть строк Мирзы Лермонтов превратил в девять, и лишь последнюю, лишнюю для сонета, однако потому и короткую, состоящую из реплик обоих собеседников, перевел точно и по содержанию, и по размеру (у Мицкевича: «То Чатырдаг!» «Аа!», у Лермонтова: «То Чатырдаг был…» «А!..»[20]).          

Хотя Белинский и писал своему другу В. Боткину в 1840 году, что арестованный после дуэли с Эрнестом де Барантом Лермонтов переводит Цедлица, знаменитый «Воздушный корабль» - это, конечно, не перевод, а вольное переложение баллады Йозефа Кристиана фон Цедлица Das Geisterschiff (где использован в одной строфе и фрагмент из баллады того же австрийского поэта Die nächtliche Heerschau).

В написанном в том же году стихотворении «Из Гёте» («Горные вершины…»), как указал Михаил Гаспаров, из второго стихотворения цикла Wanderers Nachtlied «переведены первая и две последние строки»[21] (то есть три из восьми). Гаспаров также отметил, что точно переведены лишь четыре слова. Помимо прочего, неровный размер оригинала Лермонтов заменил на трехстопный хорей, придав своему стихотворению характер народной песни.

Два последних перевода Лермонтова относятся к 1841 году. Переведя стихотворение из Buch der Lieder Гейне почти везде точнее, чем Тютчев раньше него и Фет позже, Лермонтов сделал из немецкого слова мужского рода fichtenbaum («хвойное дерево») сосну, а не кедр (как Тютчев и Фет). В итоге смысл стихотворения совершенно изменился, и оно превратилось в оригинальное (из-за мечты лермонтовской сосны о пальме).

Переводя Sie lieben sich beide, doch keener…, Лермонтов почти с самого начала стал изменять оригинал, а также удлинять строки. Поставленные эпиграфом первые две строки у Гейне: «Они оба любили друг друга, однако ни один / Не хотел признаться в этом другому», у Лермонтова: «Они любили друг друга так долго и нежно, / С тоской глубокой и страстью безумно-мятежной!» (только в третьей строке начинается тема, которую немецкий поэт начал еще в конце первой: «Но, как враги, избегали признанья и встречи…»). Получилось абсолютно оригинальное стихотворение, где с подлинником иногда совершенно не сходятся целые строки, и всегда – вторые половины строк (чему способствовало построение Лермонтовым стихотворения на двустишиях – хотя в оригинале рифмовались только четные строки, что удобно для перевода). Последние строки Гейне – «Они давно умерли. / И вряд ли сами знают это», последняя строка Лермонтова – «Но в мире новом друг друга они не узнали»[22].

Не дав названия «Из Гейне» и использовав начальные строки стихотворения последнего как эпиграф (так же, как в «Умирающем гладиаторе» использована строка из поэмы Байрона), Лермонтов ясно показал, что не претендует на перевод.

Переводчика из Лермонтова не получилось, этому помешала его поэтическая гениальность. Четыре сделанных им в последние два года жизни перевода – на самом деле его собственные стихотворения, одним из поводов для которых послужили чужие стихи.